Хор моего детства

«Если, согласно величайшим авторитетам, музыка «обручена с бессмертными стихами», этот союз весьма часто безобразнейшим образом расторгается исполнителями», – писал Вальтер Скотт в романе «Уэверли».

Мне всегда трудно даётся слушание хоров. Ничего не могу с собой поделать – за всю жизнь я слышал всего два хора, после слушания которых ничего не оставалось, кроме как уединиться и восторженно молчать – единственно возможная реакция на настоящее искусство, по-моему.

Один из двух хоров, подействовавших на меня таким образом, был давным–давно, ещё при «железном занавесе», случайно услышанный Die Wiener Saengerknaben, Венский хор мальчиков. Хор обладал весьма выразительным, и в то же время лёгким звуком, был идеально выстроен. Но это всё второстепенно в сравнении с тем, что, очевидно, руководители и их питомцы относились к музыкальному звуку не просто как к структурированному физическому явлению – такое отношение широко распространено в современной музыкальной методике – а как к явлению неотмирному, метафизическому, ангельскому, когда поющие и слушающие забывают своё земное, взлетая сознанием и душой к своей, возможно, истинной сущности. Уже не помню, что именно пел Венский хор, но впечатление осталось со мной навсегда.

Недавно я послушал свежие записи этого коллектива. Мальчики выступают всё в тех же матросских костюмчиках, поют многое из того, что пели прежние поколения их хора. И характер звучания весьма близок. Но ощущения неотмирности нет. Это ощущение невозможно объяснить, проанализировать, но оно, по–моему, и есть самое главное, что есть в искусстве, ради чего искусство и существует.

Но, может быть, меня подводит собственное ощущение, собственный житейский и профессиональный опыт? Нашёл старые записи Венского хора мальчиков.

Сегодня это тоже отличный хор. С историей, международной репутацией, ярким репертуаром. Хор покоряет вершины. Дай Бог, чтобы достигая их, он продолжал смиренно, кротко и возвышенно обращаться к тому, что выше любых вершин. Ведь музыка – язык, который понимают ангелы, которым с ангелами можно беседовать…

В другом хоре, исключительно глубоко трогавшем меня и оставшемся эталоном на всю жизнь, я имел дерзновение петь сам в течение примерно полутора лет в детстве. Моя роль была самой скромной – рядовой певец партии вторых дискантов. Мне было, наверное, 8–9 лет. Это был хор мальчиков рыбинской музыкальной школы при дворце культуры моторостроителей. Им руководил преподаватель Степан Васильевич Архипов. Поскольку я пришёл в хор в 1969–м, а Степан Васильевич был, хотя и в весьма бодром состоянии, но при этом явно в весьма почтенном возрасте, седовлас и солиден осанкой, мимикой, жестикуляцией, смею предположить, что хотя бы некоторую часть своего образования Степан Васильевич получил ещё в Царской России. Во всяком случае наш руководитель неизменно приходил на репетиции в строгом чёрном костюме и белой сорочке с галстуком – для него, судя по его облику и выражавшемуся внешне состоянию души, и обыкновенная репетиция была не меньшим событием, чем концерт.

Он обладал для меня, да, по–моему, и не только для меня, высочайшим авторитетом. Поначалу я побаивался руководителя и его трепетного и исключительно требовательного, щепетильного отношения к делу. Но, почувствовав необычную возвышенность происходящего, когда в лучшие моменты пения хора как-то даже земля уходила из-под ног, все страхи прошли. Получить похвалу от Степана Васильевича было большой честью для каждого из мальчишек. Нас было, кажется, человек 25–30.

Однажды вечером после репетиции мы шли по тёмному парку вдоль улицы Жданова (ныне Рапова) с Мишей Голышевым. Миша был необычно радостен. Я спросил его, почему. Он ответил: «Меня Степан Васильевич сегодня похвалил.

На репетициях руководитель хора сам аккомпанировал на пианино, которое занимало свободную от линейки часть буквы П. Мы собирались раз в неделю, кажется, по средам, вечерами. Сейчас, когда я прихожу заниматься с учениками в ту самую музыкальную школу, в которой был наш хор, хотя она теперь и в другом месте, часто вспоминаю Степана Васильевича Архипова и иногда рассказываю о нём ученикам.

Наш руководитель был перфекционистом. Он добивался чистейшего звучания хора, выстраивал каждый звук не только интонационно, но и темброво, и динамически, и артикуляционно (с чётким слаженным произношением). Я немножко приукрасил, что совсем весь страх перед ним прошёл. У Степана Васильевича была большая, кажется, полуметровая линейка. Сейчас такой метод кажется немыслимым, но, когда хор звучал недостаточно чисто, он проходил вдоль всех трёх рядов, стоявших ровно в линейку буквой П, и, когда слышал фальшь от кого–то из хористов, слегка стукал незадачливого певца линейкой по лбу. Это было, наверное, не больно, но прилюдно получить такое наказание было позором, и мы избегали его как могли. И хор пел очень чисто. И легко, свободно. И напряжённо, если того требовали образы. Мы пели Глинку, Гурилёва, Варламова, Шуберта. Ещё один немыслимый для нынешней эпохи пример: стоят восьмилетние дети и поют:

«Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя,
То по кровле обветшалой
Вдруг соломой зашумит,
То, как путник запоздалый,
К нам в окошко застучит.
…
Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей».

Мы не пели обычных для детских хоров того времени пионерских и патриотических песен. Ни одной. Вероятно, это было следствием старорежимного воспитания нашего замечательного руководителя.

Выступали мы несколько раз на большой сцене Дворца культуры моторостроителей. Выступая с хором, я и мои маленькие коллеги очень волновались.

Сейчас я определяю это как ответственность перед Небом, совершенно необходимый для любого искусства трепет благоговения, даже если он никак не проявляется внешне. Чувство это было воспитано строгим к музыке, к нам и к себе Степаном Васильевичем. Оно не закрепощало – наоборот, окрыляло.  По–моему, на концертах мы пели лучше, чем на репетициях. Критерий качества звучания хора у меня сформировался на основе тех впечатлений. Да, пожалуй, и не только хора. Величие некоторых людей начинаешь распознавать по прошествии многих лет после их ухода…

Много лет спустя мне кто-то рассказал, что этот замечательный человек, горячо влюблённый в музыку, умер на сцене во время концерта. Не в болезни, не забытый всеми, а точно настоящий рыцарь в доспехах, на коне, в бою, отдающий сердце за святое. Вероятно, его эстетическая и нравственная бескомпромиссность была неудобна советским руководителям – я знаю, что после нашего хора Степан Васильевич создал коллектив в далёком от городов сельском доме культуры, на сцене которого и завершил свой путь.

В одном пособии по становлению начальных певческих навыков я однажды встретил такой эпиграф: «Правильное пение – следствие праведной жизни». В моей памяти крепко отложилось прекрасное, озаряющее мою жизнь и поныне, пение того хора. Думаю, оно было прямым следствием самозабвенного, праведного служения Степана Васильевича Архипова.